|
 «Я — человек оригинальный: таковым родился. Мне бы очень хотелось начать не так, как все, да как начнешь не сначала!
Итак, начнем сначала.
Я родился 27 мая 1837 года в уездном городке Острогожске Воронежской губернии, крещен же 29 мая во имя Иоанна Блаженного, стало быть, через день. Такой негромкий святой и конец мая, когда обыкновенно именинников не встречается, были причиною, что никто никогда не помнил моих именин, даже самые близкие. Так что я никогда не был именинником и так привык к этому, что никогда не готовился принимать гостей и никогда не ошибался.
8 первом классе уездного училища мне особенно понравилось то, что в нем начинали рисование. Первый оригинал, который мне дал старичок учитель, был какой-то профиль одного лица без затылка и на лбу начало чуба, и все как-то было напечатано штрихами, в клетку, очень мудрено. Я рисовал это очень долго, так долго, что, кажется, один этот рисунок и сделал за целый год. Во втором классе нам наложили много оригиналов на выбор. Я помню, выбрал литографию Святого Семейства: фигуры были с ногами. Тушевка мелкая и очень тонкая. Я начал, да так и не кончил, и помню, что учитель обозвал меня за это лентяем, зарывающим свой талант в землю» (Из автобиографии).
«По выходе из уездного училища молодой Крамской приставал к родным, чтобы его отдали к живописцу учиться.
Родные не соглашались, говоря, что живописцы ходят без сапог. На этот аргумент мальчик возражал. Он уже в то время слышал кое-что о Брюллове (слава которого гремела в конце 40-х годов по всей России). Тем не менее намек на Брюллова не производил надлежащего действия, родные по-прежнему продолжали с пренебрежением относиться к художественной карьере. Долго шли споры на этот счет, наконец, когда ему было 15 лет, мать отвела его пешком в Воронеж и отдала к лучшему гам иконописцу на 6 лет в ученье. Само собой разумеется, что молодому Крамскому такое художественное образование не нравилось. Он, наконец, возмутился и в письме к матери просил взять его от иконописца, так как его не учат. Когда мать явилась, живописец требовал, чтобы был заключен контракт, но дело кое-как уладилось, живописец с ругательствами отпустил мальчика. Он опять возвратился в родной город» («Живописное обозрение» за 1880 год).
«Я вступил в Академию как в некий храм, полагая найти тут тех же вдохновенных учителей и великих живописцев, о которых я начитался, поучающих огненными речами благородно внемлющих им юношей. На первых же порах я встретил вместо общения и лекций, так сказать, об искусстве, одни голые и сухие замечания. Одно за другим стали разлетаться создания моей собственной фантазии об Академии и прокладываться охлаждение к мертвому и педантичному механизму в преподавании. Оставалось товарищество — единственное, что двигало всю массу вперед, давало хоть какие-нибудь знания, вырабатывало хоть какие-нибудь примеры и помогало справляться со своими задачами» (Из статьи Крамского «Судьбы русского искусства»).
«...Благодаря своему живому, деятельному характеру, Крамской имел большое влияние на всех товарищей, очутившихся после выхода из Академии в трудной обстановке. При несомненно большой талантливости многие из молодых художников были люди робкие, бесхарактерные. Поселившись по разным дешевым конуркам вразброд, они все чаще и чаще собирались у Крамского и сообща обдумывали свою судьбу.
После долгих размышлений они пришли к заключению, что необходимо устроить артель художников, нечто вроде художественной фирмы, мастерской и конторы, принимающей заказы с улицы, с вывеской и утвержденным уставом. Они наняли большую квартиру и переехали туда жить вместе. И тут они сразу ожили, повеселели. Общий большой светлый зал, удобный кабинет каждому, большое хозяйство, которое вела жена Крамского,— все это их ободрило. Жить стало веселее, появились и кое-какие заказы.
Ничто не вечно под луною!.. А хорошее особенно скоро проходит... И в артели начались какие-то недоразумения. Сначала это были семейные нелады между женами артельщиков, кончившиеся выходами двух членов. Один из членов артели попал под особое покровительство Академии и имел в перспективе поездку за границу на казенный счет. Крамской нашел в этом поступке товарища нарушение их главного принципа: не пользоваться благодеяниями Академии одному, так как решено было держаться товарищества и не идти на академические приманки в розницу. Он подал товарищам письменное заявление и потребовал, чтобы они высказались, как они смотрят на этот поступок. Товарищи ответили уклончиво, молчанием. Вследствие этого Крамской вышел из артели художников. После его выхода артель как-то скоро потеряла свое значение и незаметно растаяла.
...Лет за десять до возникновения в Москве мысли о передвижных выставках в России Крамской уже устроил однажды выставку в Нижнем Новгороде. Эта выставка не имела никакого успеха. Крамской ошибся, потерпел неудачу, но в передвижные выставки продолжал верить.
Когда москвичи — Перов, Маковский, Саврасов — предложили ему организовать Товарищество, Крамской сразу сделался самым горячим приверженцем этого дела. Потом лет десять он вел в Петербурге все дела Товарищества.
Крамской снова ожил. Особенно как художник. В это время одно за другим он создавал свои лучшие картины и портреты. ...Средства Крамского были теперь в цветущем состоянии, Дом его, как и прежде гостеприимный, был поставлен на широкую ногу. Но сам он сильно изменился. Находясь в обществе высокопоставленных лиц, с которых он писал пбртреты, Крамской вместе с внешними манерами понемногу усвоил их взгляды. Он давно уже стыдился своих молодых порывов, либеральных увлечений и все более склонялся к консерватизму. Под влиянием успеха в высшем обществе в нем сильно пробудилось честолюбие.
В кругу товарищей Крамской давно потерял уже свое обаяние: от дел он давно устранился и по нездоровью, и по недосугу. На собрания всегда являлся самым последним, товарищескую выставку заставлял ждать вещей по целым неделям и более. В это печальное время он поддерживал себя только подкожным впрыскиванием морфия.
Мало-помалу под влиянием болезненной раздражительности Крамской задумал было летом 1886 года выходить из Товарищества. Но товарищи, услышав эту печальную новость, спохватились, умилостивили его, совершенно примирились с ним, и остаток дней своих он провел в очень теплых и дружеских отношениях со всеми. Трогательно было видеть умиротворившейся эту несокрушимую энергию. Голос его был слаб, глаза светились любовным светом.
Теперь было видно, что им всецело овладела бесконечная любовь к людям, особенно к своим близким, детям. Ему было не до искусства! Работать для них, оставить хоть что-ни-будь для их обеспечения — вот в чем была его главная мысль и забота. Он «заводил» себя морфием и работал, работал... Его портретные сеансы продолжались по пять часов кряду. Этого и вполне здоровый не вынесет. Стонет, вскрикивает от боли и продолжает с увлечением. ...Когда гроб его был опущен в могилу и когда целый час заделывали склеп, многочисленная толпа провожавших хранила мертвое молчание, стоя не шевелясь. Солнце ярко заливало эту трогательную сцену» (Из воспоминаний И. Е. Репина).
|
