|
В 1769 году восемнадцатилетним юношей приехал Николай Львов в Петербург из небольшого поместья его родителей Черенчицы, что расположено в глуши Тверской губернии, в шестнадцати верстах от Торжка. После провинциального захолустья Петербург должен был поразить воображение молодого человека прежде всего своими масштабами, широкой, полноводной рекой и, конечно, великолепными, огромными по тем временам зданиями, возвышавшимися тут и там среди обывательских домов. Проезжая в первый раз по городу, Львов еще не знал ни названий, ни назначения этих сооружений. Разобраться в столичных достопримечательностях ему вскоре помогли дальние родственники Соймоновы, — у них, на 11-й линии Васильевского острова, он остановился, ожидая определения на действительную военную службу в Измайловский гвардейский полк, куда по обычаю того времени был записан сызмальства.
Юноше повезло. Попал он к людям умным, хорошо образованным, много повидавшим и очень доброжелательным. Это были сыновья известного еще в начале XVIIIвека навигатора, гидрографа и картографа Федора Ивановича Соймонова. Двадцать с лишним лет назад Ф. И. Соймонов был осужден за патриотическую борьбу против засилья немцев при дворе и за связи с казненным кабинет-министром императрицы Анны Иоанновны Артемием Петровичем Волынским. Был он человеком смелым, решительным и честным. Память о нем долго сохранялась в последующих поколениях его семьи и родни. Дочь Львова Елизавета Николаевна в своих записках рассказывала: «При императрице Анне Иоанновне Бирон был всемогущ, и все его боялись. Федор Иванович Соймонов был тогда уже александровский кавалер, ему приходят сказать в одно утро:
— Не езди в Сенат, потому что там читать будут дело Бирона, и ты пойдешь против.
— Поеду, — отвечал Федор Иванович, — и буду говорить против: дело беззаконное.
— Тебя сошлют в Сибирь.
— И там люди живут, — отвечал Соймонов.
Поехал в Сенат, говорил против Бирона и от этого четыре раза был ударен кнутом на площади, лишен всего и сослан в Сибирь».
В те времена, когда Львов приехал в Петербург, в северной столице жили два сына Федора Ивановича Соймонова. Старший из них — Михаил — успешно продвигался на службе в берг-коллегии, ведавшей вопросами горного дела в России. Второй — Юрий, обучавшийся гражданской архитектуре, — пошел по строительной части. Оба брата приняли деятельное участие в юном родственнике, чем немало облегчили, особенно на первых порах, его пребывание в большом незнакомом городе. И уж кому, как не Юрию Федоровичу — архитектору, заманчиво было показать молодому провинциалу главные красоты Петербурга?
Легко можно вообразить, как шли они не торопясь по Васильевскому острову от небольшого старого Соймоновского дома к Неве и оказались наконец на набережной.
С удивлением, вероятно, разглядывал юный Львов неимоверно растянувшиеся в длину «Двенадцать коллегий». Они отделяли восточную часть острова, называемую Стрелкой, от более широкой западной. И конечно же петербуржец Соймонов с превеликим удовольствием и подробно объяснял приезжему, что начали строить эти здания еще при Петре I, что в двенадцати одинаковых корпусах, как бы сросшихся боками, помещались главные административные учреждения России.
Тут же на набережной бесспорно привлекло их внимание своеобразное здание с башней — Кунсткамера, первый в России общественный музей, где размещалась и библиотека Академии наук. Рядом, у самой Стрелки, находился приспособленный для нужд Академии бывший дворец петровского времени. За ним, в глубине, у Малой Невы теснились сооружения торгового порта. Восточнее за гладью вод сверкал на солнце, как клинок меча, обращенный к облакам шпиль собора Петропавловской крепости.
Когда же Соймонов и Львов обернулись к Большой Неве, то увидели на другом берегу реки кирпичное Адмиралтейство — крепость и верфь, на стапелях которой строились военные и торговые корабли. Единственным украшением этого сурового в своей простоте сооружения, окруженного, как и полагалось крепости, земляными бастионами, была башня над центральным входом. Башня с золоченым шпилем, увенчанным резным корабликом-флюгером.
Слева от Адмиралтейства, затмевая все своей пышностью, стоял недавно законченный Зимний дворец, монументальный, нарядный, блестя непривычно большими окнами, украшенный множеством скульптур.
Юрий Федорович должен был повести своего спутника вниз по течению реки, к плашкоутному мосту через Неву, чтобы перейти на Адмиралтейскую сторону. Иного пути не было. Мост этот соединял оба берега невдалеке от бывшего дворца А. Д. Меншикова, теперь принадлежавшего сухопутному Шляхетному кадетскому корпусу. Но прежде чем перейти через мост, приятели скорее всего прошли немного дальше и остановились около строившегося на участке между 3-й и 4-й линиями громадного сооружения. К этому времени сняты были леса с части корпуса, выходившего на 3-ю линию, и всякий мог видеть, что это неожиданно просто оформленное здание отличается особым величием и красотой. Львов тогда ничего не знал ни о пропорциях, ни о стилях, ни об архитектурных ордерах, и тем не менее это незаконченное сооружение должно было обратить на себя и его внимание. Соймонов мог объяснить провинциалу, что это строится «Академия трех знатнейших художеств»: живописи, ваяния и зодчества, и разумеется, ни одному из собеседников и в голову не могло прийти, что лет через пятнадцать Николай Александрович будет в этом доме своим человеком, что здесь изберут его почетным членом за заслуги в области отечественной архитектуры и что портрет его, написанный лучшим русским портретистом того времени, художником Д. Г. Левицким, будет украшать зал Совета Академии...
А пока рядом с Соймоновым бродил по набережным и улицам Петербурга неискушенный юноша, который, по словам его первого биографа, «явился в столицу в тогдашней славе дворянского сына, то есть лепетал несколько слов французских, по-русски писать почти не умел и тем только не дополнил славы сей, что, к счастью, не был богат и, следовательно, разными прихотями избалован не был».
Но одно качество отличало Львова от множества молодых людей, подобно ему прибывших для прохождения службы в гвардейских полках, — его безграничная жажда знаний.
Н. И. Никулина
|
