В. В. Воинов в Русском музее. Часть вторая.

В советском искусствоведении тридцатые годы отмечены, как известно, господством псевдомарксистских схем, которые позднее были по справедливости квалифицированы как вульгарно-социологические.

Они преподносились тогда как универсальный, единственно научный и непререкаемый метод истолкования искусства и с неумолимой последовательностью внедрялись во все сферы музея, от научной работы до чисто практических, экспозиционных и культурно-просветительских мероприятий.

Игнорируя специфику явлений художественной жизни, не имея понятия о ее сложности, вульгарные социологи с беззаботной прямолинейностью выводили всю проблематику истории искусства непосредственно из экономической и классовой структуры общества. Среди научных сотрудников музея они нашли себе небольшую, но довольно активную группу единомышленников, которые стали проводить по отношению к руководству если не прямо враждебно, то во всяком случае оппозиционную политику. Элементарная простота схемы чрезвычайно прельщала ленивые и неповоротливые умы. Изучение самих фактов искусства казалось им излишним и даже, пожалуй, вредоносным. Любая попытка глубже проникнуть в смысл и сущность художественных явлений, так же как и любая попытка проявить независимость мысли, клеймилась как злонамеренный формализм.

Несостоятельность этих невежественных концепций - теперь, через тридцать лет, вполне очевидная всем - уже тогда, разумеется, бросалась в глаза большим ученым, стоявшим во главе музея. Но, быть может, никому из них вульгарная социология не была так органически чужда и даже отвратительна, как В. В. Воинову. Ему к тому же крайне претило тупое самодовольство ее адептов, которые с развязной, отнюдь не детской наивностью мнили себя носителями окончательной истины. Я думаю, что деспотическое господство ложных концепций явилось едва ли не главной причиной, побудившей В. В. Воинова расстаться с музеем. Вульгарная социология обесценивала и сводила на нет именно ту сторону его дарования, которую сам он имел право считать наиболее сильной. Художественно-критическая мысль В. В. Воинова обладала способностью раскрывать скрытые закономерности психологии творчества, с острым проникновением обнаруживать самые существенные черты индивидуальности изучаемого им художника, во всей ее сложности и неповторимости. Истолковывая творчество мастера, В. В. Воинов умел и желал показать и объяснить его как человека. Психологическая проницательность представляет собой характернейшее качество монографии о Кустодиеве, отличной статьи о Митрохине и других художественно-критических работ В. В. Воинова. С методологических позиций искусствознания тридцатых годов все это казалось ненужным и едва ли не бессмысленным.

Расставшись с музеем, В. В. Воинов стал много работать как художник и сразу занял видное положение в секции графики ЛОСХа. Его выбирали в бюро секции, и он часто выступал как организатор творческих дискуссий, к которым старался привлечь своих прежних музейных сослуживцев. Мне приятно вспомнить, что впервые мои художественно-критические выступления в среде художников состоялись по инициативе В. В. Воинова. Но сам он, казалось, решительно устраняется от искусствоведческой работы.

Но это только казалось. Совершенно перестав печататься. В. В. Воинов не переставал писать. Он и в тридцатых годах продолжал вести дневники, которые представляют собой неоценимый источник сведений о русской художественной жизни.

Иногда его снова тянуло и к печатным выступлениям. Незадолго до войны в ЛОСХе возникло издательство. Всеволод Владимирович задумал написать для него книгу очерков о современных ленинградских мастерах станковой и книжной графики. Он предложил мне участвовать в этой работе. Среди моих бумаг сохранился план-проспект будущей книги, написанный В. В. Воиновым от лица двух авторов. Но на обсуждении в секции графики этот план вызвал ряд неодобрительных замечаний, которые расхолодили Всеволода Владимировича; замысел его так и не осуществился.

Война надолго прервала мои встречи с В. В. Воиновым. Он уехал в эвакуацию, а я был мобилизован. Я не мог не поразиться перемене, которая произошла со Всеволодом Владимировичем. От его былой моложавости, от его энергичной стремительности не осталось и следа. Передо мной сидел в глубоком кресле очень пожилой, усталый и измученный человек. Я тогда еще состоял на военной службе, носил форму и был склонен слегка щегольнуть строевой выправкой, которую, признаться, несколько утрировал. Я пришел к В. В. Воинову прямо с дежурства, с пистолетом, шашкой и шпорами, туго затянутый в офицерскую портупею. Всеволод Владимирович ласково проиронизировал по поводу моей, как он выразился, "мирной марсомании" и заставил показать, как берут шашку подвысь. Но мне показалось, что он и шутит как-то не по-прежнему, принужденно и как бы через силу. Я сказал ему об этом, и Всеволод Владимирович, понизив голос, очень серьезно и грустно ответил, что ему и вправду не совсем-то до шуток: в Алма-Ате он тяжко заболел, так и не выздоровел, и чувствует, что ему недолго осталось жить.

В тот же вечер он прочитал мне свои "Силуэты". В этой замечательной, поныне неизданной рукописи соединились лучшие черты его дарования - проницательность и тонкая интуиция психолога, цепкая память мемуариста, яркое образное мышление художника, меткая и остроумная наблюдательность критика. Мне думается, что в наследии В. В. Воинова нет ничего сильнее "Силуэтов".

Предчувствия не обманули Всеволода Владимировича. Вскоре я с душевной болью узнал о его кончине.

В. Н. Петров.

В. В. Воинов в Русском Музее. Часть первая.