В. В. Воинов в Русском Музее. Часть первая.

Высокий, очень худощавый, с порывистыми жестами и стремительной походкой, с быстрой, почти всегда шутливой речью, часто переходившей в скороговорку, Всеволод Владимирович Воинов чем-то решительно отличался от всех остальных руководящих сотрудников Русского музея, где я впервые с ним встретился.

Это было в первой половине тридцатых годов. Ведущие работники музея имели тогда необыкновенно высокий научный уровень. Музейную работу возглавляли выдающиеся представители искусствоведческой мысли. В музее существовала тогда особая атмосфера, очень деловая, но свободная от педантизма; полная интеллектуального напряжения, и вероятно, именно поэтому на редкость доброжелательная и даже веселая. В создании этой атмосферы важнейшая роль принадлежала В. В. Воинову.

В те годы музей состоял из трех отделов: историко-бытового, этнографического и художественного. Впрочем, каждый отдел жил своей собственной жизнью; связь между ними практически отсутствовала. Недаром они впоследствии стали самостоятельными учреждениями. Художественным отделом (переименованным в Государственный Русский музей) заведовал Петр Иванович Нерадовский, историк искусства, опытный художник и несравненный знаток музейного дела. Отдел подразделялся на отделения, во главе которых стояли большие ученые.

Отделение древнерусского искусства возглавлял Николай Петрович Сычев, отделением живописи ведал сам Нерадовский, отделением скульптуры - Григорий Макарович Преснов, отделением рисунков - Николай Николаевич Пунин, отделением гравюр - Всеволод Владимирович Воинов.

Связь между отделениями устанавливал Нерадовский; он объединял и координировал всю работу, разумеется, без мелочного вмешательства в функции руководителей отделений. Но, кроме деловой связи, существовала и другая, дружеская и, если можно так выразиться, бытовая. Ежедневно в обеденный перерыв в отделении гравюр накрывали чайный стол, за которым собирался почти весь научный состав художественного отдела. Разговоры за этим столом иногда превращались в увлекательные дискуссии на самые разнообразные темы. Мне навсегда запомнилось, как однажды ожесточенно заспорили Сычев и Пунин. Старинные университетские товарищи, оно обращались друг к другу на ты.

Пунин настоятельно утверждал, что Серов, при всей огромности своего таланта, был органически лишен какой бы то ни было оригинальности. В течение всей жизни он только и делал, что "подсаживался" к другим мастерам и пользовался их творческими изобретениями. Сначала "подсел" к Врубелю, потом к Репину и превзошел его, потом к художникам "Мира искусства" и работал в их манере лучше, чем они сами, и, проживи он подольше, наверное, "подсел" бы к кубистам. Пунин с блеском сопоставлял и анализировал серовские и врубелевские рисунки к Лермонтову, серовские и репинские портреты, "Прогулки короля" Александра Бенуа и серовского "Петра Первого". Сычев яростно заступался за своего любимого художника, но диалектика Пунина была неотразима, что пришлось признать и Сычеву. Он устало махнул рукой и сказал: "Ну тебя с твоими парадоксами! Тебя не переспоришь". Но в заключение все-таки уязвил своего оппонента, сказав: "Вот ты попрекаешь Серова недостатком оригинальности. А ведь эту филиппику ты тоже не сам придумал. Я читал что-то очень похожее в книжке у Всеволода Дмитриева".

Для нас молодых музейщиков, этот спор был наглядным уроком искусствоведческого анализа и художественно-критической полемики.

Все заведующие отделениями, кроме Пунина и Преснова, были не только искусствоведами, но и профессиональными художниками, и все без исключения носили несколько комично звучавшее ученое звание "действительных членов музея", впоследствии совершенно вышедшее из употребления. В. В. Воинов часто изощрялся в шутках над этим титулом.

Под руководством действительных членов состояли научные сотрудники первого и второго разрядов. Среди них я был самым младшим по возрасту и званию. Я числился научным сотрудником второго разряда и ведал научным архивом Русского музея, сменив в этой должности почтенного семидесятилетнего старика А. А. Турыгина. Это обстоятельство также служило предметом шуток В. В. Воинова, который находил, что столь зеленому юноше не очень подходит быть старой архивной крысой. Упоминаю об этом, чтобы отметить шутливо-иронический склад мышления и речи, столь характерный для В. В. Воинова и, как я позднее узнал, повлиявший на его литературную деятельность, на его интереснейшие дневники и замечательные "Силуэты".

Он любил шутить и в рисунках, Однажды он сделал мне в подарок прелестную гравюру на дереве, предназначенную служить экслибрисом. А потом, заметив, что я ношу портсигар, он спросил: "Это у вас единственный?" "Нет, - сказал я, - у меня есть еще два". "Тогда я вам сделаю экспортсигарис", - сказал Всеволод Владимирович. И, присев к столу, он быстро нарисовал кистью мышь с папироской в зубах, зарывшуюся в архивные бумаги. На левой лапке мыши он изобразил огромное кольцо, на шее - галстук-бабочку и придал мышиной мордочке очень забавное сходство со мной. К сожалению, картинка не сохранилась, а гравированный экслибрис существует, кажется, только в одном экземпляре.

Нередко мишенью шуток В. В. Воинова становился его близкий приятель и помощник, тишайший и скромнейший Константин Евтихиевич Костенко, истинный кладезь неисчерпаемых знаний в области истории гравюры. Впрочем, В. В. Воинов шутил всегда по-дружески и с тактом. Я не помню, чтобы кто-нибудь был на него в обиде.

Выше я сказал, что В. В. Воинов чем-то заметно отличался от других руководителей музея. В те отдаленные годы я не умел определить, в чем же именно заключалось отличие. Впрочем, мне и теперь нелегко найти нужную формулировку.

Мне хотелось бы сказать, что В. В. Воинов казался, в каком-то смысле, более молодым, чем его сотоварищи, хотя в действительности был, вероятно, их сверстником. Он не уступал никому из них ни по знаниям, ни по масштабам дарования и авторитета. У него уже было немалое имя в искусстве графики, а в сфере художественной критики за ним числились многие серьезные и тонкие статьи в "Аполлоне", "Доме Искусства" и других журналах, ценное исследование о графике Репина и очерк истории советской гравюры на дереве, изданные Русским музеем, а также превосходная монография о Кустодиеве.

Но Нерадовский, Сычев и даже Пунин уже тогда были людьми, до конца определившимися и полностью раскрывшими заложенные в них творческие возможности. А у В. В. Воинова как будто еще продолжался период духовного становления и самоопределения - и лучшие достижения были еще впереди. Быть может, именно поэтому В. В. Воинов держался ближе к молодым сотрудникам, чем к своим ровесникам, а для нас, тогдашней музейной молодежи, общение с ним было ничуть не менее плодотворным, но гораздо более легким, чем общение с другими руководителями.

Можно указать еще на одно отличие, которое тогда, на моей памяти, очень верно определил Нерадовский. Он сказал однажды: "Всеволод Владимирович - не музейный человек". В самом деле, у В. В. Воинова не было той самозабвенной и жертвенной преданности музею, которая жила в душе Нерадовского и была свойственна большинству его ближайших помощников. Чтобы разлучить их с музеем, понадобились чрезвычайные обстоятельства. А Всеволод Владимирович хотел свободы и стремился к самостоятельному творчеству. Он тяготился музейной службой и сам, по доброй воле, покинул ее при первой возможности. Для музея это было большой утратой. Отсутствие В. В. Воинова особенно остро чувствовала музейная молодежь.

В. Н. Петров.

В. В. Воинов в Русском музее. Часть вторая.