Уличный скрипач

Наталия Сац

Оказывается, если какой-нибудь трудный музыкальный пассаж много раз играть медленно, то потом он получается и быстро. А вот если сразу взять такой быстрый темп, который еще пальцам не под силу, потом начинаешь играть неровно, и произведение «забалтывается».

Папа занимается теперь со мной не только музыкальной грамотой, но и арифметикой. Он говорит:

— В чем-то музыка и арифметика родные сестры, а в чем-то они совсем разные.

«В чем-то родные сестры» — знаю в чем: в точности. Надо точно, правильно считать, когда играешь на рояле, и самому, про себя, считать, чтобы точность была твоя, в тебе. Некоторым считает учитель, когда они играют: «раз, два, три, раз, два, три»; некоторые ставят на пианино метроном— он отстукивает: «раз-два, раз-два», качается вправо-влево; некоторые притопывают ногой, чтобы не сбиться со счета. Папа говорит, что это все делать не нужно, нужно считать «про себя». Сам человек, который учится играть на рояле, должен «держать ритмы и темпы, уважать и любить точность в музыке».

Очень помогает развить музыкальную точность ансамбль. «Ансамбль»— слово французское, оно значит «вместе». С первых шагов меня приучали к ансамблю — играть вместе с другими. Когда играешь в четыре руки или в шесть рук — вдвоем или втроем,— конечно, играть надо очень точно, а то легко и разойтись друг с другом. Очень помогает воспитать точность хор — там все вместе, один за всех, все за одного. Но, когда играешь одна и добьешься точности, так хорошо делается на сердце, словно чисто вымылся, гладко причесался где-то внутри себя.

И вообще, когда играешь на рояле и точно знаешь, чего ты хочешь добиться, упражнения делаются совсем не такими скучными. Учила я одновременно по три-четыре вещи: пьесу, этюд, сонатину. К первому уроку должна была разобрать их по нотам, ко второму знать наизусть, к третьему уроку сдать эти вещи начисто. Сдать начисто — это значит, чтобы все ноты звучали чисто, ровно: каждый пассаж, который не выходит, надо повторить в отдельности хоть двадцать раз, пока он не получится. А получиться может все, если очень постараться.

Мне казалось сперва, что маленькие руки — неисправимое зло: я еле дотягивалась пальцами от «до» до «ля». А стала ежедневно заниматься упражнениями для растягивания пальцев — и уже до «си» беру сверху! Выходит!

Сидя в комнате сестер-старушек, я уже не разглядывала цветов па суконных дорожках. Папа говорит, что если человек не уважает музыки, не понимает, что это трудно и надо хотеть и уметь эти трудности преодолеть, то будешь играть, как играют «кисейные барышни», играют, чтобы показать свою «образованность», для своих женихов какую-нибудь «Молитву девы» или прочую дребедень.

После трех лет занятий с Н. П. Юшневской меня перевели к одному из лучших педагогов Москвы — Василию Николаевичу Аргамакову. Он на всю жизнь остался моим самым любимым учителем музыки. Музыка была в его жизни всем. Одна фальшивая нота приводила его в бешенство. Как он тогда кричал! Кричал не от грубости, а как кричат от боли. Но и когда все ноты сыграны верно, но одна из нот не подчинилась общей мысли, «выскочила» в твоем исполнении,— не допустит. Да, в музыке, как и в разговоре, есть разные фразы со своим смыслом. Если ты говоришь, например: «Я сегодня не хочу гулять», выкрикнешь «я», а остальное скажешь тихо, смысла не поймут.

 Музыкальные фразы, музыкальные мысли можно донести только тогда, .когда, как говорят, твой пальцевой аппарат тебя слушается. А сколько для этого нужно упражняться, как тщательно работать над каждой музыкальной фразой! И всегда нужно помнить, что мелочей в искусстве нет, как их нет у ювелира, который в резьбу каждого маленького колечка вкладывает столько умения, души и времени.

Василий Николаевич любил музыку горячо. Теперь не только на занятиях — ложась спать или когда шла по улице, думала о тех вещах, которые мне предстояло выучить, новые пьесы звучали во мне. Я старалась вдуматься в название, в то, чего хотел от исполнителя композитор, старалась почувствовать целое, упорно добивалась, чтобы выразить это своими пальцами.

Василий Николаевич расставлял мне в каждой вещи аппликатуру. Это значит — какую ноту каким пальцем нужно играть. Иногда пыталась сыграть вместо четвертого пальца третьим (им играть легче) — и сразу крик, как на пожаре:

— Дилетант, барышня из Царевококшайска!

После первых уроков В. Н. Аргамакова я навзрыд ревела, придя домой, а потом полюбила его вдохновенную требовательность. Серьезность занятий по фортепьяно очень помогла мне во всем. Читать я научилась четырех лет — выспрашивала у старших буквы на кубиках и заглавные в газетах и кое-как складывала слова, но вначале читала мало. После встречи с С. В. Рахманиновым мне страшно захотелось узнать все про то, как он научился так играть на рояле, про его детство, и я с большим трудом, но прочла его биографию мелкими буквами в журнале «Рампа и жизнь», читала все, что о нем писали в газетах.

Потом прочла поэму «Цыганы» Пушкина, так как узнала, что девятнадцати лет Сергей Васильевич написал оперу «Алеко» по этой поэме. Конечно, это произведение было мне не по возрасту, но читать я стала куда лучше. Потом мне стало очень интересно узнавать про детство других пианистов и композиторов. «Менуэт» Моцарта, «Рондо» Бетховена, которые были мне заданы, мне становилось гораздо интереснее играть после того, как узнаил-ла о жизни этих гениальных композиторов. Так из-за музыки увлеклась чтением.

Занятия музыкой очень развили и память. Когда меня привели в подготовительную школу, учительница задала мне выучить «сколько успею» стихи «Вурдалак» Пушкина — она не знала, в какую группу меня определить. Через двадцать минут я знала все это стихотворение. Ей это показалось удивительным, но умение собрать все свое внимание и быстро запомнить нужное развилось от занятий роялем.

Главное же, за что я благодарна этим занятиям — за то, что они воспитали с самых ранних лет любовь к прекрасному, умение самой фантазировать, желание своим трудом добиваться задуманного, ценить точность.

У нас в школе были занятия столярным ремеслом. И, когда, бывало, я выпиливала разные полочки и рамки, часто думала, что, если каждый маленький завиток уважать, как музыкальную фразу и чистую ноту, получится хорошо. Учитель Теодор Теофилович хвалил, если сделаю точно, с душой, до конца, а научили меня этому только занятия музыкой, от природы же я была большой неряхой. Конечно, занятия с папой мне дали не меньше, чем занятия с учителями по роялю. Уже с восьми-девяти лет я «читала» ноты. Поставит папа на пюпитр ноты для пения, новые, которых никогда не видела, и я должна спеть, что там написано, без всякого рояля — сама должна знать, как звучит каждая нота. Так же ставил он мне ноты для фортепьяно и развивал умение читать с листа, исполняя двумя руками несложные произведения. Папа очень рано стал меня сажать за рояль аккомпанировать ему, когда он играл на виолончели, учил аккомпанировать маме, когда она пела, всячески дополнял мои уроки с Василием Николаевичем.

 «Я папина ученица»,— говорила я с гордостью, когда он был доволен мной. Но совсем не всегда это было так. Однажды папа даже побил меня... Но расскажу все по порядку.

С каждым годом в музыкальной школе меня баловали все больше и больше. На рояле назначали играть почти в каждом концерте, на выступлениях хора давали петь одной, соло, на сольфеджио и гармонии подчеркивали, что я самая маленькая, а вот! Но особенно поднимало меня в своих собственных глазах отношение Володи Власова — он тоже учился в нашей школе, но по классу скрипки. Володя был высокий, красивый мальчик, старше меня и считал, что у меня талант. Это что-нибудь да значит! Все в школе любовались Володей и хвалили его, а он иногда даже провожал меня до угла и, кроме своего тяжелого футляра со скрипкой, нес и мою нотную папку. А ведь его дом был совсем в другую сторону, чем мой!!! Когда он выступал на школьных концертах, я гордилась его успехами, мне казалось, что лучше его на скрипке и играть нельзя! В общем... гордилась! Задавалась! Воображала!

Ну вот, один раз выпросила я у мамы гривенник и уже хотела бежать покупать коробочку с сюрпризом или любимые мятные — точно еще не решила,— как услышала со двора звуки скрипки... Мне это показалось интересным и странным. Шарманщики по дворам ходили часто, но скрипка?! Подбежала к окну. Посреди нашего двора стоял старый мужчина с лохматой сединой, в рваном вязаном шарфе и играл на скрипке мазурку Венявского.

На веревках висело выстиранное белье, разносчик-татарин кричал свое «шурум-бурум», моросил дождь, два женских голоса ругали друг друга, а скрипач играл мазурку Венявского...

Его скрипка, даже промокнув на дожде, пела выразительно и грустно. Триоли и быстрые места звучали много лучше, чем у Володи Власова, а держал он скрипку совсем правильно, как Володя... Значит, тоже раньше учился в музыкальной школе? Я посмотрела на свой гривенник. Отдать старику? Решилась не сразу, но, когда представила себе, как расскажу завтра об этом поступке Володе и он скажет, что я хорошая, сразу отколупнула от уже замазанного на зиму окна бумажку, завернула в нее монету, открыла форточку и бросила туда свое сокровище.

Монета в бумажке упала в лужу. Старый скрипач прервал мазурку и низко наклонился, вылавливая мой гривенник из грязной воды. Я уже закрывала форточку, чтобы не простудиться, как вдруг кто-то пребольно потянул меня за ухо, потом за косицу. Сзади меня стоял папа с взъерошенными усами и бровями — брови у него были густые и, когда он сердился, разбегались колючками во все стороны.

— Музыканту, как собаке, деньги бросаешь? Зачем барышне выходить во двор — холодно! Музыкант за милостыней сам нагнется. Так?

Моя правая щека первая поняла, как это гадко, и стала куда краснее левой.

— Ты моя дочь или чья?

— Т-твоя,— ответила я, пробуя языком, крепко ли сидят зубы в битой щеке.

Но папа уже взял себя в руки.

— Запомни раз и навсегда: ты дочь музыканта. Если у меня есть, чем тебя кормить, этим ты обязана музыке. Ты должна ценить хорошую музыку, где бы и когда бы ты ее ни слышала. Ты должна уважать каждого настоящего музыканта, особенно если он попал в беду, как тот,— отец показал во двор, — артист!

Мне было велено бежать и пригласить скрипача к нам. Я схватила пальто, шапку и, на ходу запихивая руки в рукава, выбежала во двор.

Скрипача там уже не было. Я нашла его в третьем от нас дворе. Он еще грустнее играл вальс Шопена, и его никто не слушал... Я передала ему папино приглашение.

 Музыкант пристально на меня посмотрел — не сразу мне поверил,— потом медленно пошел за мной. Папа успел поставить на стол все, что у нас в тот день было — хлеб, молоко, селедку, яблоки,— и встретил уличного скрипача, как встретил бы любого артиста из своего театра, в передней.

Помню, как музыкант достал из кармана тряпицу, обтер мокрый смычок и скрипку, положил их на стул, неловко снял дырявую шляпу, размотал шарф. Больше снимать ему было нечего. Он мало что понимал, но радовался теплу, неловко шевелил красными пальцами. Папа велел мне разогреть суп и поставить чайник, а скрипача усадил в столовой. Я вошла в кухню, зажгла керосинку, поставила на нее кастрюлю с супом, накрыла ее крышкой й вдруг подумала: «Как хорошо, что на моей голове нет крышки, как у этой кастрюли... А то папа снял бы крышечку и увидел все мои мысли, все, что я думала, когда бросала деньги скрипачу. Вот бы набил!»

В столовой разговор шел о музыке и музыкантах. Скрипач отвечал папе как равный, видно, все понимал, глядел умными и грустными глазами и ел с достоинством. Я мало с ними была — папа то и дело давал мне" всякие поручения...

Когда уличный музыкант ушел, на вешалке исчезло папино драповое пальто... Это сейчас же заметила мама, вернувшись домой.

— Где пальто?

Папа ответил, не глядя на нее:

— Оно мне жало в плечах. Получу за музыку «Гамлета» — куплю новое. Кстати, достань шубу. Уже холодно.

— Значит... украли? — почти плача, прервала его мама.

Отец ответил тихо, почти сурово:

— Я отдал пальто сам и прошу об этом больше не говорить. Иначе поступить я не мог.