|
Когда-то в молодости Кузьма Сергеевич Петров-Водкин (1878 – 1939) намеревался заняться литературой всерьез. Он сочинял повести, стихи, рассказы. Его пьесы – «Жертвенные», «Звенящие острова» - ставились в Петербурге и в провинции – в Томске, Вологде. Рецензентом, отмечалась «утрировка» в области «сверхсимволики» и «сверхнастроений».
Была осмеяна и восторженность автора, который вложил в уста одного из героев, художника, слова: «На красоту не надо смотреть, а не на нее надо молиться, о ней плакать. А то ведь и обезьяны смотрят».
Но живопись, философия в живописи подчинили со временем «всего» Петрова-Водкина. Литература отступила, казалось, навсегда. Немногое об африканских приключениях, книга для детей «Аойя» (1914), «Самаркандия» (1921) – не более чем литературные эпизоды.
Лишь с конца 20-х годов для Петрова-Водкина литература снова становится необходимым, важным делом. Он пишет мучительно, упорно, но и увлеченно историю своей жизни. В 1930 году вышла первая часть – «Хлыновск. Моя повесть», в 1932 году – вторая «Пространство Евклида» (в 1973 году переизданы).
Художник объяснял их появление случайностью. Мол, заболел, не мог заниматься живописью. Однако о случайности не могло быть и речи. Наверное, начать работу над книгой Петрову-Водкину было просто недосуг. Он очень долго готовился. Мудрость художника-философа и незабытый опыт литератора, бывалого человека образовали замечательное единство.
Книга виделась как трилогия, но третью часть Петров-Водкин так и не смог написать. Когда его спрашивали «почему?», объяснял просто – выздоровел, возвратился к живописи. Понятно, общественная деятельность, картины забирали много времени. Однако, понятно и то, что такое объяснение не исчерпывает причин не рождения книги. Художник начинал и бросал книгу, набрасывал различные куски. Казалось, что ему легко было завершить задуманный труд. Он не раз выступал с воспоминаниями о своей жизни, прояснялось отношение к отдельным явлениям, намечалась канва книги.
Дошли до нас немногие фрагменты, необработанные куски третьей книги, черновики. Но и это все представляет интерес, не только как свидетельство современника. При всей пристрастности автора в них нет ограниченности цеховой порукой. Есть стремление широко увидеть жизнь искусства с учетом нравственного отношения художника к своему делу, традиций русского искусства.
Одна из первых наметок третьей книги – глава «О «Мире искусства» (1929 г.). Петров-Водкин хотел открыть третью книгу небольшим прологом, который посвящен памяти Андрея Белого: «Всегда в последний момент перед гибелью поэта является представитель обывательского злопыхательства и наносит поэту смертельную рану. Иногда в устричных вагонах привозят на родину погибших поэтов. Иногда их для посмешища путают со старыми кривляками танцовщицами». Но «искусство не ошибается, оно дает точную энергию (конечно, вольно чернить эту энергию и творца ее разбойникам). Оно, когда еще все кажется спокойным, уже волнуется линией, ритмом…» С этим прологом перекликаются и намечавшиеся художником возможные заглавия книги и ее главы – «Вожди смятенных настроений», «Острие времени», «Конец уютам».
Начинает повествование Петров-Водкин с рассказа о своем возвращении из-за границы в Петербург. На Мойке, в редакции нового журнала «Аполлон» 14 ноября 1908 года была открыта небольшая выставка его работ. Эту выставку за девять дней посмотрел почти весь художественный Петербург. Выставка вызвала непримиримые споры, которые не утихали и в последующие годы. В лице Петрова-Водкина проклинается все «новое» искусство, отсюда и тон газетного памфлета: «Это рабья душа. Этому безграмотному рабу случилось увидеть двух взбитых парижской рекламой нахальных недоучек Матисса и Гогена. Невежественный раб смекнул, что и он так может намалевать. Еще бы: всякий полуграмотный дворник намалюет еще побойче, если ему внушить: валяй, братец, позабористей, что в голову взбредет!..»
Но и пропагандировавшие, и защищавшие картины Петрова-Водкина С. Маковский и «мир искусники», прежде всего А. Бенуа, давали не очень точный, как бы приспособленный к своим идеалам портрет художника. Еще не до конца осознавалась вера Петрова-Водкина в гармоническую построеность мира. Людям мятущимся, смятенным он и хотел внушить своим искусством эту веру.
Петров-Водкин становится членом нового «Мира искусства», который возник после раскола «Союза русских художников» в 1910 г. Но он показывает, что «Мир Искусства» тех лет – нечто совсем другое, нежели дружеское объединение романтиков-ретроспективистов во времена С. Дягилева. «Мир искусства» становится своего рода выставочной формой, которая пытается установить табель о рангах в петроградской художественной жизни. Это «золотая середина» между передвижничеством, академизмом и более «крайними» формациями. Но «золотая середина» - не «золотой век». Петров-Водкин ставит в заслугу объединенную борьбу «за вкус». Он видит обаяние искусства многих из «мира искусников» - Кустодиева, Сомова, Добужинского, Бенуа, но не принимает младшего поколения: З. Серебрякову, А. Яковлева, В. Шухаева. Он видит в их неоакадемизме симптомы холодного любования классической формой. А оно подменяет серьезную школу, которая возможна при сплаве нового со старым…
Новое русское искусство твердо становится на ноги. Одновременно обнаруживалась эстетическая ограниченность платформы ядра «Мира искусства». Эти процессы взаимосвязаны. Фирма «Мир искусства» приглашает на свои выставки М. Ларионова, М. Шагала, В. Татлина… Но параллельно «Мир искусства» в лице А. Бенуа видит в новом только разрушение старой культуры. Петров-Водкин уловил эту двойственность…
Герой другого фрагмента рукописи, Николай Иванович Кульбин, бескорыстно привязан ко всему новому, он жаждет новизны. Иногда его упрекали в дилетантизме. Петров-Водкин без принижения, объективно говорит о работах самого Кульбина. Но он не разделяет его одобрения, всего лишь за то, что оно новое. Петров-Водкин берет иную точку отсчета, мыслит абсолютными категориями. Нова и традиция, если она живет в восприятии мира народом. Эта особенность мышления и создавала прочность, единство системы его взглядов.
В. Ракитин
|
