Художник о художниках.

Жизнь Василия Адриановича Власова (1905 - 1979) сложилась так, что на протяжении более полувека она теснейшим образом переплеталась с большой художественной жизнью своего времени - та многими своими явлениями, событиями, именами вошла в его личную биографию.

Судьба подарила ему встречи, а зачастую и долгое общение со многими замечательными людьми. Еще мальчиком Власов получает напутствие на художническую стезю не от кого-нибудь - от Репина. В конце 20-х годов он сближается со славным детгизовским товариществом, возглавляемым С. Маршаком и В. Лебедевым; его друзьями становятся В. Ермолаева, Н. Тырса, Н. Лапшин, А. Пахомов, Ю. Васнецов, В. Курдов и прежде всего сам Лебедев, которого он всегда будет считать своим единственным истинным учителем. Интерес к кино сводит его с С. Эйзенштейном, Ю. Тыняновым, В. Шкловским, С. Герасимовым, с Г. Козинцевым и Л. Траубергом. (В титрах фильма "Выборгская сторона" значится: главный художник - В. А. Власов.) С началом войны он делает патриотические плакаты и антифашистские листовки, затем, находясь в издательской группе при штабе партизанского движения Ленинградского и Волховского фронтов, создает там серию рисованных портретов партизан - одно из наиболее значительных произведений ленинградской и в целом советской графики периода Великой Отечественной войны. Послевоенные десятилетия для него - время интенсивного творческого труда. Он занимается рисованием с натуры "для себя" ( полагая именно это в своем творчестве главным, определяющим, рисует увлеченно и убежденно, с сознательной и четкой постановкой художественных задач), иллюстрированием книг (в чем достигает значительных успехов, хотя такого рода заказной работой подчас тяготится), литографией (от которой испытывает мало радости, считая, что так до конца и не одолел особенности этой техники). Большая общественная и организационная деятельность в ЛОСХе, в правлении Союза художников СССР. Власов - в самой гуще художественной жизни. И не только: он много с упоением рисует цирк балет, спорт - он их любит, хорошо знает, в каждом из этих специфических миров он свой человек...

Да, ему было что вспомнить и о чем рассказать. За вехами его биографии - столько пережитого, перевиданного, передуманного, перечувствованного, такое разнообразие встреч и событий! И все это богатство впечатлений теснилось в его сознании и, казалось, только ждало случая, чтобы излиться, воплотившись в слове.

Рассказчиком Василий Адрианович был бесподобным.

Необходимыми для того качествами он обладал в высокой степени: умом живым и независимым, наблюдательным глазом, чья зоркость не притуплялась с годами, цепкой и на диво емкой памятью, обширным духовным багажом, творческим и жизненным опытом. Наконец (вернее, прежде всего) - попросту говоря, талантом рассказчика. Общительный и речистый, словом владел отменно.

Когда он бывал в ударе, получался прямо-таки театр одного актера. Беседа превращалась в темпераментный монолог, собеседник - в слушателя, перед которым разворачивалась прихотливая череда событий, фактов, лиц.

Тот, о ком шла речь, представал выпукло и зримо, в нетривиальном ракурсе, с обилием резко высвеченных - словно юпитером, направленным под острым углом, - черт внешности, характера, психического склада, бытовых привычек.

Портрет порой выходил шаржем, и не всегда безобидным. На иронию Власов был щедр. Касалась речь собратьев по профессии - и следовали сверкавшие остроумием и проницательностью характеристики тех или иных художников, приемов и методов их работы, особенностей творческого, а заодно общественного и житейского поведения, курьезы и драматические сюжеты, "мелочи жизни" и принципиальные проблемы вперемешку. Попутно во множестве высказывались мысли об искусстве вообще, данного художника в частности - умные и тонкие, как правило полемические заостренные, порой более чем спорные. Человек, для которого все, относящееся к искусству, было кровным делом, эрудит, чей кругозор широко охватывал разнообразные сферы культуры - и литературы, и театр, и кинематограф, и музыку, и цирк, - он по каждому вопросу имел собственное мнение, чаще всего не совпадающее с расхожими представлениями. Художник есть художник. В своих воззрениях и вкусах Власов был нескрываемо пристрастен и субъективен, к этически и эстетически чужеродному - нетерпим. Суждения и оценки, вытекавшие из его симпатий и антипатий, варьировались в широком диапазоне, от восторженных до весьма саркастических (причем те и другие очень просто могли адресоваться одному и тому же лицу: скажем, восхищаясь Лебедевым "Прачек", "Панели революции" и "Нэпа", Василий Адрианович с крайним раздражением отзывался о многих его более поздних "голышках" и "барышнешках"). Подчас он сильно перебарщивал в своих утверждениях и отрицаниях. И тогда мог, например, безапелляционно заявить, что Тырса - изумительный рисовальщик, но никакой не живописец, не колорист, "у него все раскрашенные вещи" (кстати, в этом он солидаризировался с Лебедевым, который тоже не признавал Тырсу за живописца), или, напротив, принимался нахваливать некоторые живописные работы позднего Репина, усматривая в них какие-то прогрессивные качества, я так и не сумел понять, какие. Впрочем, склонность к парадоксам была вообще присуща его складу мышления.

Сказанное нисколько не мешало мне воспринимать Василия Адриановича, кроме всего прочего, в качестве некоего ниспосланного судьбой живого первоисточника, кладезя информации, какой не найти ни в библиотеках, ни в архивах.

Всякая беседа с ним была насыщена интереснейшими сведениями, всплывавшими из недр его памяти, казавшейся неиссякаемой. У него это получалось непроизвольно, мимоходом - просто пришлось к слову, и все тут, - а для меня, искусствоведа, каждый такой факт был равноценен найденной невзначай жемчужине.

Вроде припомнившейся ему однажды, никем нигде не зафиксированной подробности осмотра Альбером Марке экспозиции Русского музея. Как известно, в 1934 году, посетив Советский Союз, французский мастер побывал и в Ленинграде. Власов оказался свидетелем беседы Марке с сопровождавшим его по музею Тырсой. Гость восторгался "Озером" Левитана, в котором увидел нечто родственное себе, а перед репинскими "Победоносцевым" и "Игнатьевым" у него вырвалось восклицание: "Да ведь это то самое, о чем мечтал Манэ!" Другой раз говорил о Репине, и Василий Адрианович рассказал, как тому - дело было в начале двадцатых годов - попал, в руки сборник стихотворений русских авторов первых лет революции, включая "Двенадцать" Блока, как взволновался престарелый хозяин "Пенатов", как радовался книжке, заставлял окружающих читать ее. Последний период жизни великого художника изучен недостаточно детально, тем ценнее любое новое свидетельство о нем, особенно такое, которое проливает дополнительный свет на болевую точку этого периода - вопрос об отношении Репина к революционной Советской России.

Огорчительно было думать, что удел этих увлекательных рассказов - сиюминутность: отзвучав, кануть в небытие.
Сколько я ни приставал к Василию Адриановичу, уговаривал, упрашивал его засесть за воспоминания, - он отнекивался, отшучивался, уклонялся от разговора.

А на самом деле он писал. Писал воспоминания давно, продуктивно, временами с головой уходя в это занятие, но при том не переставая сомневаться в плодах своих усилий, считая их еще сырыми, не созревшими для стороннего глаза и потому не слишком охотно посвящая в них кого-либо.

Подлинный масштаб сделанного обнаружился лишь тогда, когда после смерти Василия Адриановича его жена Тамара Васильевна разобрала и рассортировала оставшиеся бумаги - тетрадки, блокноты, просто листки, сложенные в несколько раз, исписанные его крупным, выразительным, очень художническим почерком.

Насколько можно судить, самому Власову назначение его писаний мыслилось неотчетливо. Конкретный повод, чтобы взяться за перо, случался не всегда (скажем, подготовиться к какому-либо выступлению). Видимо его просто тянуло запечатлеть то, что зналось и помнилось: мол, придет пора, и эти (выражаясь его словами) "доподлинные показания свидетеля и соучастника" пригодятся в назидание потомству. Тревожило чувство долга перед ушедшими друзьями.

Рукописное наследие Власова пестро по своему составу, неравноценно по содержанию. Многое не завершено и тем более не отшлифовано, записи зачастую фрагментарны, а то и вовсе отрывочны. Варианты, исправления, подклейки. С законченными или почти законченными текстами соседствуют разрозненные черновики, с начатыми и отставленными дневниками - тезисные наметки устных выступлений и докладов. Здесь же беглые заметки для памяти и выписки из книг. Отдельные очерки, посвященные Г. Верейскому, А. Савинову, Н. Тырсе, А. Пахомову, Ю. Васнецову. Несколько вариантов литературного портрета В. Курдова. Несколько вариантов автобиографических записок. Письма (к сожалению, они сохранились лишь у некоторых адресатов, и то не полностью). Всего не перечислишь. Центральное же здесь, наиболее значительное (не только по объему) - эту рукопись о В. Лебедеве. Составляющие ее шесть глав разной степени законченности складываются в нечто вроде самостоятельной книги, которая, будь она издана, явила бы собой, берусь утверждать, лучшее в существующей литературе об этом художнике. О своем учителе и старшем друге, которого долго и близко имел возможность наблюдать в повседневной жизни и творческом труде. Власов оставил редкостное по содержательности и объективности свидетельство зоркого, все понимающего, памятливого на малейшую мелочь очевидца. Эти шесть глав, двести или сколько там страниц, представляют ценность уникальную. Без них, я убежден, не обойтись тому, кто будет изучать выдающегося мастера, пути его исканий в контексте его времени, не достичь сколько-нибудь полного понимания лебедевской поэтики, особенностей художественного мировоззрения и творческого метода, не составить верного представления о его сложной, изобилующей противоречиями личности и драматической судьбе.

Можно лишь гадать, предполагал ли Василий Адрианович что-либо из начатого "завершить", свести воедино, превратить в стройное, литературно оформленное целое. Писалось ли все это с мыслью о печати? Едва ли. При жизни он на публикацию не посягал, от попыток заговаривать с ним эту тему отмахивался. Не питал ровным счетом никаких авторских амбиций.

Однако же лучшее, наиболее значимое из литературного и эпистолярного наследия Власова бесспорно заслуживает быть изданным.

Мысли художника о своем деле обычно бывают интересны и поучительны. Это взгляд на искусство изнутри самого искусства, глазами того, кто его делает и кто вправе судить о нем компетентнее и точнее кого-либо. Сказанное прямо относится к Власову - человеку, который много лет работал в искусстве, много знал и видел, постоянно размышлял над проблемами личного творчества и искусства вообще, над созданным современниками и классиками. Его суждения - из числа тех, которые, убедят ли они тебя или вызовут на спор, останавливают, заставляют вникнуть, побуждают к собственному раздумью.

Власовские материалы к тому же документальны. Из них, конечно, не сложить развернутую панораму художественной жизни его времени. Однако ее фрагменты они в себе несут. А ведь оно, это время, сложное и нелегкое, но столько прекрасного давшее нашему искусству, с каждым днем отступает все дальше в глубь истории и так остро нуждается в том, чтобы быть запечатленным.

Б. Д. Сурис. 1983 г.