Добролюбов "На пороге новой жизни" |
|
Сладкопевцеву суждено было сыграть некоторую роль в судьбе Добролюбова, потому что именно он первый одобрил его решение отправиться в Петербург и поступить в духовную академию. Получив отказ отца относительно университета, Добролюбов не мог примириться с необходимостью остаться еще надолго в семинарии.
Он без конца думал, перебирал в памяти все, что слышал от Сладкопевцева о Петербурге и об академии, которую тот окончил, и, наконец, решил, что ему ничего не остается, как пойти на соглашение с отцом. Он понял, что академия для него единственный выход, единственный предлог. Только бы вырваться из Нижнего! Лишь бы попасть в столицу, в Петербург, а там будет видно...
Он пришел к Ивану Максимовичу и сообщил ему о своих размышлениях. Иван Максимович горячо поддержал мысль об академии. «...Его одобрения было для меня очень довольно, чтоб начать дело». Оставалось поговорить с отцом. На этот раз «папенька» оказался гораздо уступчивее. Он, правда, сказал несколько слов о молодости Николая, но тот возразил, что молодому еще легче учиться, и вопрос был решен.
Уже перед самым своим отъездом из Нижнего (то-есть в начале ноября 1852 года) Иван Максимович давал последние наставления и советы. Добролюбов с его слов написал прошение, которое предстояло подать на имя графа Протасова, обер-прокурора Святейшего синода. Потом начались хлопоты. Надо было добиться разрешения держать экзамен в академию, не закончив семинарского образования. Александр Иванович несколько раз ходил к ректору семинарии, показывал ему просьбу, и тот поправлял ее.
Потом он обратился к самому епископу нижегородскому Иеремии, чтобы получить его благословение и поддержку. Иеремия (которого Добролюбов непочтительно величал Еремой) принял участие в этом деле, пообещал послать еще и от себя письмо к графу Протасову.
В этих хлопотах прошла вся зима. Только к весне канцелярская возня была окончена, все бумаги, наконец, собраны и прошение в последний раз начисто переписано консисторским писарем. В марте месяце «дело» было послано в Петербург.
15 марта 1853 года Добролюбов записал в дневнике: «Свершились желания! Давно задуманное и жданное исполнено! Что же я так равнодушен, что же так холодно принял известие об окончании моего дела? Или я привык уже к этой мысли, или сомнение, все еще тревожащее меня, препятствует мне радоваться вполне? Или я даже разочаровался?..»
Сомнения продолжали его мучить. Он и радовался предстоящему отъезду, возможности вырваться, наконец, из «грязного омута», расстаться с ненавистной семинарией, и вместе с тем тревожился, вспоминая, что духовная академия — это вовсе не то, о чем он мечтал, к чему себя готовил. «Мысль поступить в университет не оставляет меня», — так писал он уже через день после того, как бумаги были отосланы в столицу.
Последнее лето в Нижнем Добролюбов провел, готовясь к предстоящим экзаменам, размышляя о будущем и не забывая своих обычных литературных занятий.
Александр Иванович с удивлением замечал, что его сын с особенным усердием сидел над историей, словесностью и математикой — предметами, которые ему не надо было сдавать при поступлении в академию.
— Да что ты все этим занимаешься, — спрашивал отец, — разве это там требуют?
Он отвечал что-то неопределенное и продолжал свои занятия.
Ему шел восемнадцатый год. Многое изменилось к этому времени в его духовном облике. Не осталось и следа от прежней философии покорности и преклонения перед авторитетами. Процесс бурного умственного развития привел к крушению наивно-идеалистического миросозерцания. Глубокий внутренний кризис нанес непоправимый удар его религиозным представлениям, — впрочем, далеко еще неизжитым окончательно (о чем свидетельствуют противоречивые записи «Психаториума», относящиеся к весне этого же года).
Сам он с удовлетворением отметил в дневнике, что ему удалось приобрести «твердость взгляда и убеждений» и преодолеть романтическое настроение недавних лет, когда ему доставляло удовольствие «корчить из себя» Печорина или сравнивать себя с Чацким. Он и тогда чувствовал, что в этом было много поддельного и что со временем это должно было пройти. Теперь он заметил, что «исправляется». Реалистическая литература 40 — 50-х годов сыграла немалую роль в развитии юноши. Недаром он так испугался мнимого сходства с бездельником Шамиловым, героем повести Писемского «Богатый жених».
В отличие от Шамилова, он ощутил в себе настоятельную потребность серьезного труда и «перестал заноситься в высшие сферы». Он понял, что только на этом пути сможет добиться успеха. Иными словами, Добролюбов, быстро освобождаясь ог юношеской романтики и отвлеченных понятий о жизни, все более прочно, обеими ногами становился на землю, все яснее ощущал свои силы.
Этот процесс с особенной наглядностью проявился в его отношении к собственному поэтическому творчеству. Пересматривая свои прежние стихи, он был разочарован их условной сентиментальностью, риторическим пафосом и резонерством, вычитанным в чужих сочинениях. Именно в это время, в конце июня, он и написал уже упоминавшееся письмо Андрею Крылову, где дал суровый разбор своих стихов и просил не считать его поэтом: «Эго оскорбляет во мне чувство истины и чувство изящного, оскорбляет в глазах моих поэзию и истинных ее представителей. Господи, боже мой! Ежели я поэт, то после этого и попугай — поэт, потому что повторяет с особенным акцентом затверженные звуки, и отец Паисий — поэт, потому что коверкает задушевный народный мотив... Зовите меня рифмач, стихоплет, писака, но уж никак не поэт...»
Характерно, что он к этому времени вообще забывает о стихах, хотя до сих нор занимался ими постоянно и неутомимо. В предыдущем 1852 году он написал около сорока стихотворений, а в 1853 — только двенадцать — и все в первой половине года. Летом он вовсе не пишет стихов. Его влечет теперь к прозе, к картинам реальной жизни. Он садится за работу и совсем незадолго до отъезда из дома пишет большую повесть «Провинциальная холера», вложив в нее весь запас своих жизненных наблюдений (в Нижнем в то время были случаи заболевания холерой). Здесь сделана попытка правдиво рассказать о нравах косной провинциальной среды, которую хорошо знал молодой автор, обличить предрассудки и суеверия, распространенные в этой среде. В повести нет больших художественных обобщений, однако Добролюбов предстает перед нами уже как человек, умеющий подняться над изображаемой жизнью, способный отнестись иронически к ее смешным и темным сторонам, осудить их.
В связи с этим надо заметить, что в те годы в Нижнем, по-видимому, все же был какой-то круг передовых людей, с которыми мог соприкасаться Добролюбов. Общение с ними укрепляло в нем чувство неудовлетворенности окружающей жизнью, помогало освободиться от заблуждений. К сожалению, мы можем судить об этом только по нескольким строчкам дневника, где упоминается некий Флегонт Алексеевич Васильков, учившийся в Нижегородской семинарии. Добролюбов встречался с Васильковым перед отъездом в Петербурге и вел с ним разговоры, о которых долго потом не мог забыть. Спустя несколько лет он с благодарностью вспомнил своего нижегородского знакомого и рассказал в дневнике, что Васильков говорил с ним умно и искусно, стараясь внушить ему любовь к правде, а не к авторитету и в то же время не пугая его прямым нападением на то, что он принимал тогда за несомненное.
Трудно разгадать, что скрывается за этими скупыми словами и о чем говорили между собой два семинариста. Но Добролюбов прибавляет еще несколько многозначительных слов: «Наши разговоры кончились ничем, но дело было сделано: внутренняя работа пошла во мне живее прежнего». Это позволяет нам заключить, что разговоры носили серьезный характер и что Васильков сумел оказать благотворное влияние на развитие своего собеседника. Знаменательно, что спустя год, уже студентом приехав в Нижний, Добролюбов снова встречался с Васильковым и вместе с ним читал и обсуждал запретное тогда письмо Белинского к Гоголю.
Приближался день отъезда. Зинаида Васильевна хлопотала с утра до ночи. Она приготовила сыну такое количество мятных лепешек на дорогу, что их, по выражению его спутника, хватило бы на целую вечность. В подкладку сюртука — для безопасности! — были зашиты деньги: тридцать пять рублей серебром. В первых числах августа Добролюбов обошел всех родных и знакомых, со всеми простился. Билет на место в дилижансе был куплен заранее. Сообщение с Москвой в ту пору было налажено отлично: дилижансы отправлялись из Нижнего два раза в неделю. Всего лишь за пять лет до описываемых событий было построено шоссе — знаменитая «Владимирка», по которой бесконечными вереницами гнали в Сибирь арестантов. Шоссе позволило открыть регулярное пассажирское движение между Нижним и Москвой.
Ясным августовским утром Добролюбов, провожаемый множеством родных, погрузился в громадную карету, запряженную шестеркой лошадей и вмещавшую до двадцати человек пассажиров. Вместе с ним в качестве старшего товарища ехал некий Иван Гаврилович Журавлев, окончивший семинарию и отправленный учиться в Петербургскую академию на казенный счет.
Отец и мать долго с мучительным беспокойством смотрели вслед удалявшемуся дилижансу, который увозил их сына от родного крова. А он, уезжавший навстречу неизвестности, мог бы повторить про себя слова поэта, которые совсем еще недавно вспоминал в письме к товарищу: Лежит светла,необозрима...
В. Жданов |
| | Карта сайта | |
