Едва ли не первый портрет, написанный Карлом Брюлловым в Италии, — портрет полковника Львова. Александр Николаевич Львов, светский человек и любитель искусств, путешествовал в то время по Европе.
Отец Львова занимался архитектурой, и полковник, видимо, еще в Петербурге, знавал семейство Брюлло и даровитых братьев-художников.
Александр Брюллов сообщал домой, что по дороге в Рим, во Флоренции, они встретились с Львовым и познакомились с ним еще короче. Карл Брюллов много лет спустя, беседуя с племянницей Львова, вспоминал, как Александр Николаевич нашел его без копейки денег в какой-то жалкой гостинице, услышал от хозяина о его затруднительном положении, заплатил за него и не сказал ему ни слова, а Брюллов, по беспечности своей, того и не заметил и лишь через несколько месяцев узнал о дружеском поступке Александра Николаевича.
Вместе со Львовым братья Брюлловы путешествовали по Италии, с ним они впервые ездили к Везувию (общество их составляли также известные ученый, изобретатель электромагнитного телеграфа и востоковед Павел Львович Шиллинг и прославившийся своими приключениями в Отечественную войну Василий Алексеевич Петровский, адъютант великого князя Николая Павловича, будущего государя).
Полковник Львов всячески поощрял занятия Карла Брюллова, картину "Эрминия у пастухов", например, художник писал по его заказу. Но, наверно, дороже всех заказов было восхищение, с которым друзья-покровители относились к творчеству братьев Брюлловых.
Портрет А. Н. Львова написан с заведомым дружеским расположением. Брюллов, кажется, не ставил перед собой никаких особых творческих задач (впрочем, в широком светлом воротнике, черном плаще через плечо чувствуется непроизвольно, должно быть, попавшее в портрет впечатление от работ старых мастеров, схваченное в музеях по дороге и в галереях самой Италии): портрет из числа тех, в которых даже зрители, не знакомые с оригиналом, непременно угадывают сходство (зрители, в частности, неизменно замечают удивительно переданный "невидящий" взгляд Львова, страдавшего сильной близорукостью). Но хороший портрет это не только сходство, это обязательно и чувство. Свое чувство Брюллов сумел передать в портрете с поразительной откровенностью, открытостью даже. Портрет не только исполнен с чувством, он наполнен чувством.
Беседую с родственниками Львова через много лет после того, как портрет был написан, Брюллов обмолвился замечательными словами: "Для сердечного портрета я всегда готов".
Брюллов едва появился в Италии, как уже оказался завален заказами. Его мастерство как портретиста было, видимо, очень явственно. Не случайно еще по дороге в Италию его "перехватили" важные баварские особы и просили оказать им честь — исполнить портреты их самих и их близких. Брюллов не отказывался от заказов: они приносили ему материалную независимость и - что совершенно поразительно - редко оставляли его холодным. Явно заказные портреты он писал с интересом, с увлечением, с чувством. Дело, как правило, разъясняется, когда удается выяснить отношения Брюллова с теми, чьи портреты он писал. По большей части оказывается, что портрет либо положил начало "сердечным" отношениям, либо явился следствием их. Брюллов брал заказ, когда чувствовал вдохновение. Проходило вдохновение — заказ оставался невыполненным, так же как, впрочем, вовсе не обязательно, чтобы вообще был заказ: если являлось вдохновение, он писал портреты и без заказа.
Брюллов всегда тянулся писать людей, которые доставили ему удовольствие, радость. В Риме он написал вольтижера, мальчика-наездника, который выкидывал разные штуки, стоя на спине скачущей лошади. Мальчик, своим отважным занятием доставлявший искреннюю радость зрителям, был в эти минуты "хорошим человеком", которого стоило написать, — как когда-то нарисовал Брюллов старуху кухарку, порадовавшую его вкусными блинами.
В Милане Брюллова почтительно принимали у себя богатая аристократка, маркиза Висконти-Арагона; в ее салоне собирались знатнейшие особы, известнейшие таланты и образованнейшие умы. Но Брюллов, всякий раз приглашаемый, редко добирался до торжественных залов маркизы: он проводил вечера в ее швейцарской - дочь привратницы маркизы завладела его сердцем. Маркиза умоляла Брюллова подарить ей на память свою работу; Брюллов клялся, что непременно исполнит ее просьбу, но клятвы оставались словами, пока сообразительная маркиза не поступилась высокородным достоинством и не спустилась в швейцарскую, чтобы просить дочь собственной привратницы достать ей произведение художника. Через несколько дней она получила превосходный рисунок Брюллова.
В Риме у своего приятеля, академического пенсионера Бруни, будущего автора "Медного змия" и ректора Академии, Брюллов застал красавицу баронессу Меллер-Закомельскую: Бруни писал ее портрет.
— Так как вы сидите на натуре, то позвольте и мне порисовать с вас; я мешать вам не буду.
Брюллов пристроился в сторонке и сделал портрет баронессы акварелью, да такой, что, по воспоминанию очевидца, Бруни, взглянув на портрет, заплакал. Вспышка вдохновения, потребность сделать "сердечный портрет" не исчерпалась этой работой; вдохновение не ушло и подкрепилось, быть может, сердечным чувством. Брюллов, не откладывая, начал и быстро продвинул вперед новый портрет баронессы, портрет большой (маслом) и необыкновенно интересный.
Баронесса, обернувшись к зрителям, устроилась на корме уплывающей вдаль лодки; рядом с ней — ребенок, девочка; а на веслах сидит, управляя лодкой, белокурый молодой человек — сам Брюллов. Этот смело и красиво задуманный портрет с автопортретом остался неоконченным: наверно ушла сердечность, а вместе с нею и вдохновение. Спустя годы Меллер-Закомельская просила Брюллова окончить портрет и тем много ее утешить. Баронесса, видно, хорошо знала натуру художника: она писала, что понимает невозможность соблазнить его деньгами (хотя и распорядилась, чтобы банкир по желанию Брюллова немедля выплатил ему четыре тысячи, а после окончания картины - еще четыре), но она просила Брюллова "вспомнить, что когда-то вы сию картину любили и работали con amore". Но Брюллов уже не может окончить портрет; необычный портрет этот, неперменно замечаемый всеми посетителями, так и остался в мастерской художника до самой его смерти.
Уговаривая Брюллова, баронесса писала: "И себя самого поместите, как и прежде, мне весьма лестно будет иметь ваше изображение, а потомству очень интересно". Но Брюллов и в отношениях с потомством предпочитал, кажется, сердечность. Когда после триумфа "Последнего дня Помпеи" флорентинская Академия художеств просила его написать автопортрет для помещения в галерею Уффици рядом с изображениями самых великих художников, он горячо принялся за работу, но скоро потерял к ней интерес, да так и забросил. В галерею Уффици незавершенный автопортрет не попал: Брюллов подарил его семейству Карло Кадео, своего приятеля, у которого жил на квартире...
В. Порудоминский. 1978 г. |