Художник и книга(окончание)

Художник и книга(начало)

Никогда, кажется, не вставала у нас с такой остротой проблема выражения лично­сти художника в его творчестве, как встала она в последние годы. Кто ты? Чем жи­вешь? Как воспринимаешь жизнь? Эти воп­росы со всей прямотой ставятся сейчас пе­ред художниками, и перед художника­ми книги, пожалуй, с особенным пристра­стием.

За два десятилетия наша книга прошла поистине огромный путь. Пришли новые мас­тера, были выпущены десятки отличных изданий и художественной лите­ратуры и научно-популярной, по-новому за звучали книги по искусству. Во всем этом бесспорная заслуга художников поколения 50—60-х годов. Но в то же время не прошло даром увлечение стилизаторством, став­шим с годами «расхожей монетой». В изда­тельства пришло немало холодных ремесленников, способных ловко и равнодушно «скроить» любую книгу. По форме неизме­римо более профессионально книжное, по об­разному смыслу это массовое стилизаторст­во оказалось столь же холодным и столь же пустым, как массовая станковая иллюстра­ция рубежа 50-х годов в своих худших ва­риантах. И если в те годы «станковизм» ка­зался главным тормозом на пути книжной графики, то сейчас, как ни парадоксально, таким тормозом стала казаться «книжность». Не только от критиков, но даже от самих художников книги можно порой ус­лышать мнение, будто необходимость под­чинять себя требованиям книги исключает возможность свободного выражения чувств и мыслей, непосредственного «общения» с пи­сателем. В наиболее решительных суждениях наших искусствоведов зазвучала мысль о том, что пути книжного искусства, пройдя «по спирали», пришли через голову «поколе­ния 50 — 60-х годов» вновь к станковой иллюстрации как единственно возможному средству выражения своего ощущения произ­ведения писателя.

Выставка Бисти, таким образом, оказалась экзаменом не только для него самого — персональная выставка всегда экзамен для художника, но и для его худо­жественных принципов, а по существу, для самой книги.

Способна ли она выразить личность художника так, как это может сде­лать станковая графика? Вступает ли кни­га — со всеми требованиями книжной фор­мы, условиями полиграфического производ­ства — в противоречие со свободным вос­приятием литературного произведения или помогает этому восприятию? Идут ли пути талантливого ищущего художника книги, каким является Бисти, в книгу или они выходят из книги? Эти вопросы, касаю­щиеся, по существу, дальнейшей судьбы книжной графики, встали в связи с выстав­кой Бисти со всей остротой.

Сразу следует сказать, что книга Бисти одержала уверенную победу. Именно в кни­ге раскрылась до конца его человеческая и художественная сущность. За время, про­шедшее с выхода в свет поэмы «Владимир Ильич Ленин», книга Бисти значительно из­менилась. Из нее ушли всякие элементы сти­лизаторства. Сложился и обострился стиль самого Бисти с присущими ему чертами тра­гического гротеска, бурным напряжением композиций, силой и резкостью штриха, кон­трастностью цвета, образной символикой. В полную силу зазвучал голос художника — голос гневного протеста против жестокости, насилия, дисгармонии. Бисти с беспощадной силой вскрывает перед нами уродство жизни, которое можно побороть лишь жестокой борьбой, утверждает силу свободного челове­ческого разума. Чувство тяжкой борьбы про­низывает офорты к сатире В. Курочкина, гравюры к новеллам Акутагавы Рюноскэ, офор­мление книги Эйжена Вевериса «Сажайте розы в проклятую землю».

В черных клубах дыма встает образ странного, «перевернутого» мира Курочки­на — мира торжествующего мракобесия. Этот дым, чадный, грязный, окутывает и злобного двуглавого орла, повисшего над Россией с дубинкой в одной лапе и бутыл­кой водки в другой, и самодовольного по­койника, весело чокающегося с теми, кто пьет за упокой его души; валит из трубы музыканта, идущего за погребальными дро­гами, сама земля чадит смрадным чадом. Коптящие черные клубы создают ощущение тяжкого кошмарного сна, призрачности И в то же время до ужаса конкретной реаль­ности.

Иной мир, на этот раз мир душевного разлада, бесконечной сложности сознания че­ловека XX века, предстает в иллюстрациях к новеллам Акутагавы. Строгая ясность, присущая гравюре на дереве, сочетается в них со страстной напряженностью компози­ций. В метании языков черного пламени, в тревожной пляске бликов, в бурном, вихрем захваченном движении рождается ощущение тревоги, смятения, глубокой скорби и боли за людей, вовлеченных в жестокий водово­рот современной жизни.

Еще более сложными, еще более контра­стными предстают образы книги Вевериса — образы земли, окутанной колючей проволо­кой, проросшей порослью штыков, искале­ченных растений, лишенных листьев и цве­тов земли, одновременно живой и мерт­вой, испепеленной и воскресающей. Образ ная символика у Бисти действует здесь не впрямую, но рождает сложный ход ассоци­аций, эмоциональных ощущений, создает очень точное и верное настроение. Этим на­строением проникнута вся книга; как и раньше, художник стремится создать зри­тельный ряд, адекватный поэтическому, но идет при этом более сложным, более глубо­ким путем.

Этот страстный драматизм, это «общение с текстом» писателя, рождающее новое, очень личное прочтение литературы, возни­кают не вне книги, не в противоречии с «книжными формами», но в утверждении этих форм.

По моему убеждению, Бисти ближе, чем кто бы то ни было, подошел к созданию но­вой «книжности» — глубоко индивидуаль­ной, рожденной всей силой души и таланта художника, лишенной всякого элемента сти­лизаторства, схематизма, заранее готовых решений.

Насколько верен Бисти принципам книж­ного единства, цельности, конструктивности, быть может, всего виднее в офортах к про­изведениям Курочкина. Эта, казалось бы, самая станковая из всех работ Бисти, сделанная не для книги и в книге не воплощен­ная, содержит в себе как бы заявку на кни­гу, выражает точный книжный замысел.

Офорты уже сейчас могли бы быть страни­цами книги — на редкость острой и ориги­нальной, где, как всегда у Бисти, работали бы не только рисунки, но и текст, связан­ный с ними в одно целое. Текст, сделанный живой скорописью, внес бы в книгу ощуще­ние острой современности, подчеркнул бы вольный характер поэзии Курочкина, не предназначавшейся для издания и перепи­сываемой от руки. Включенные в компози­цию строки словно бы возникают из самой жизни, воссозданной художником, и в то же время перечеркивают весь этот уродли­вый нелепый мир, клеймя его своей язви­тельной сатирой. Разумеется, такая книга потребовала бы необычной конструкции, ни­как бы не вписалась в стандарт многих со­временных изданий. Вероятно, она должна была бы стать уникальной книгой, но кни­гой и только книгой — такова природа художественного мышления Дмитрия Спи­ридоновича Бисти.

Бисти доказал, что в книге художник может выразить себя точно так же, как в любой сфере образного искусства. Но лишь при условии, что художник, мыслящий ка­тегориями книги, обладает подлинной человеческой глубиной, социальной чуткостью и страстной убежденностью, если ему есть что выражать.

Книга Бисти выдержала экзамен. Другим художникам «поколения 50 — 60-х годов», вероятно, такой экзамен предстоит держать. В какой-то степени его приходится держать всем художникам-книжникам. Каждому — за себя.

М. Чегодаева