Золото и сажа Хохломы

Марина Аристова 1988 г.

Зародился промысел давно, когда в непроходимые леса Нижегородской губернии бежали священники и монахи, нежелавшие подчиняться церковным реформам патриарха Никона. Одна за другой вырастали здесь деревушки. Первая забота была, конечно, о пропитании. Посуду долбили, вырезали из древесины.

 Черпаки и миски трескались и рассыхались от горячей похлебки, но крестьяне смекнули - обмазали деревяшки глиной, покрыли сваренной из льняного масла олифой, закалили в печи - получилась прекрасная и удобная посуда. Раскрасили ее тем, что было под рукой, а именно черной сажей, красной киноварью.

В один из неурожайных годов крестьяне попробовали вывезти свои изделия на рынок: “стаканы по 5 рублей тысяча, чашки по 2 рубля за сотню” . Рынок принял товар: его раскупили мгновенно, с удовольствием, поскольку изделия были дешевы, удобны и красивы. И тогда в Семине, Воротилове, Проскурине, Новопокровском, Хрящах целыми семьями начали резать, долбить, разрисовывать; потом на речках построили водяные токарки, а в каждой деревне - красильни. А на рынок ездили в богатое торговое село Хохлому - это имя и закрепилось за нарядными деревяшками.

Счастливая жизнь промысла продолжалась триста лет, а потом стали появляться тревожные симптомы. Оскудевали леса, хохломская посуда дорожала, а тут как раз появилась дешевая металлическая. Конец XIX века вообще нес с собой угрозу для подлинного крестьянского искусства: открывались фабрики, которые безо всяких усилий тысячами штамповали те же самые ложки, на базарах вырастали груды пестрых фабричных свистулек и обесценивались уникальные, ручной работы полхмайданские.

Хохлома пыталась выжить, подстраивалась под городскую “красоту” - вытачивала претенциозные ковши с головами змей, огромные вазоны, копирующие фарфор и фаянс.

 Появлялись вещи перегруженные в орнаменте тяжелым золотистым плетением псевдорусского стиля...

В начале 20-х годов нашего века хохломских мастеров объединила первая фабрика, построенная в деревне Семино, спустя несколько лет в г.Семенове возникла еще одна, под странным для народного промысла названием “Экспорт” .

Фабрика, даже если она расположена в деревне, явление чисто городское. Что это значит? Фабричный принцип работы совершенно иной, чем у деревенского мастера, - тот все же оставался человеком деревенским, крестьянином, но работал он теперь почти исключительно для города, чей вкус и потребности не очень-то понимал. Однако промысел, а с ним и деревня, и фабрика пытались и пытаются при этих условиях все же жить.

Сначала о деревне и фабрике. Изо дня в день стекаются в Семино к восьми утра люди из сорока шести деревень. Из четырех ходят автобусы, из остальных добираются, как
могут: протаптывают зимой тропы в лесных сугробах, месят сапогами непролазную осеннюю грязь. Фабрика диктует ритм жизни, но когда в деревню приезжает машина, торгующая огурцами и сметаной, работа останавливается. Магазин здесь есть, но в нем продается только хлеб. Дети месяцами сидят на картошке и макаронах, пока родители не съездят в столицу (а это не так просто: до райцентра, потом три часа до Горького, потом ночь на поезде или десять часов автобусом) или не пришлют манную крупу родственники из более счастливых городов.

Глядя на яркие хохломские изделия, представляешь себе и село игрушкой. На самом деле это потемневшие, кое-как разбросанные по оврагам избы и несколько бараков из серого кирпича: фабрика ведет таким образом “жилищное строительство” - две квартиры в год. В квартирах рядом с газовой плитой и батареей парового отопления - русская печь, ибо батарея зимой “не тянет” , только печкой и согреваются. Провели водопровод, но бак для горячей воды топится дровами. Бревна, то есть фабричное сырье, захватили все жизненное пространство: они вдоль заборов, они вдоль дороги.

А на самой фабрике - плакат: “Будь аккуратен и опрятен во всем, не стыдись элегантности” . Элегантности стыдится не приходится: зимой и летом, осенью и весной, всегда - утонувшая по колено в стружке токарка, черный дым из трубы заготовительного цеха и опять бревна, бревна, бревна. Для грунтовки нужна глина, и карьеры роют прямо посреди деревни: нет бензина, чтобы возить откуда-нибудь.

Но главное все же в другом.

Старый мастер делал свою вещь от начала до конца сам. Это была его вещь, даже если жена помогала ему шкурить или раскрашивать. Если он менял форму - менялся соответственно и узор. Если придумывалась новая раскраска - искалась и новая форма.

На фабрике же - конвейер, полный разрыв каждого с каждым. Кто-то точит болванки, кто-то их олифит, кто-то грунтует, кто-то наносит стандартный рисунок-клише, придуманный опять же другими. Впрочем, они годами на одной и той же операции не сидят, каждый день меняют цеха, и творцами становятся в день седьмой, попадая в разрисовочный. Но эта система придумана вовсе не для того, чтобы сохранить дух традиции, просто не найти иначе желающих работать в заготовительном цехе, где пыль и гарь дерут горло, разъедают глаза, ибо вентиляция не работает.

Да как же фабричные терпят это? Они и не терпят: за последние двадцать лет их количество уменьшилось вдвое. Многие перебрались в соседний богатый колхоз им. Ленина. И уходят ведь не только рабочие - мастера, последние мастера.

Спросим о делах у них. Акиндин Васильевич Красильников, рождения тысяча девятьсот шестого года. Пять поколений его предков занимались, как свидетельствует и их фамилия, исконным хохломским ремеслом; сам он с четырнадцати лет работал на фабрике в Семино, которой руководили его дед и дядя, написал книгу “Золотая хохлома” .

 Историю промысла знает, как автобиографию.

- Много изменилось в промысле за время существования фабрик. Раньше ведь любой предмет обихода расписывали, не только посуду. В нашем доме - он двести лет простоял - была под крышей светелка. Мой прадед расписал в ней все стены, от пола до потолка, и сундуки, и лавки. Мне помнится, тогда узоры были не только растительные, на донцах прялок рисовали и всадников с саблями, и девиц-красавиц с косой до пят.

Теперь ассортимент фабрики изменился почти полностью, выпускают большей частью так называемые декоративные украшения, панно. Изменился и характер росписи. И количество ее вариантов сузилось, вещи стали похожими друг на друга.

 Изменилось и качество красок, добавились новые, нехарактерные для традиционной хохломы цвета. Вместо льняной олифы, делать которую сложно и дорого, применяют
различные синтетические лаки. Технология упростилась и ускорилась; поскольку эти лаки не выдерживают высоких температур, закаливание в печи сменилось кратковременным обжигом. Тем самым топливо экономится.

Настоящие же авторские работы исчисляются лишь несколькими десятками. Хотя, с другой стороны, считаю: угасания промысла не происходит, это лишь другое его качество.

Именно фабрика спасла в свое время от разорения кустарей-одиночек, именно благодаря фабрике жива сейчас все-таки хохлома. То, что происходит - нормально и закономерно...

Вот мнение мастера. А вот слова другие, сказанные одним из лучших знатоков народного искусства Виктором Михайловичем Василенко, - о том, как делали хохлому раньше:
“Материалом служат липа, береза, реже - осина. Дерево выбирают просушенное, без сучков. Выточенную вещь покрывают сначала особым грунтом из глины (этот процесс
носит название “вапления”), затем многократно олифят и потом просушивают в печи. После этого начинается подготовка под живопись. Поверхность тщательно протирают тонким оловянным порошком - полудой; в последние десятилетия олово стали заменять алюминиевым порошком. На этот металлизированный серебряный фон мастер наносит кистью рисунок. Затем вещь покрывают прозрачной олифой и закаляют в печи. Олифа желтеет, и под ее слоем серебряная поверхность в тех местах, где она не закрыта рисунком, превращается в сверкающее золото. Олифа, покрывающая всю вещь, связывает краски единым тоном. Под слоем прозрачного лака-олифы пылает киноварь, переливается черный цвет. Растительные узоры, вьющиеся травы поблескивают золотом на красном или черном фоне больших деревянных чаш, поставцов, вальков, ложек, мебели. Близкий прием окраски встречался в древней иконописи, где применяли в качестве фона хлористое серебро” .

А перед глазами сваленные в беспорядке бревна: под дождем, снегом, солнцем... Где уж тут “просушенное дерево” ! Токарь гонит “белье” (нераскрашенная деревяшка), его совсем не интересует, чем, как и когда оно будет раскрашено, впрочем, как и разрисовщиков не интересуют поступающие к ним болванки - что дали, с тем и будут работать.

У Василенко - “мастер” , “живопись” , здесь - разрисовщик, утвержденные, клишированные образцы. Остается лишь нанести три-четыре стандартных мазка. А дальше? В народном искусстве это “дальше” так же необходимо, как и изготовление самой вещи. Дальше - это базар, куда сам мастер привозит свой товар, и здесь осуществляется
обратная связь, жизненно необходимая для народного творчества.

 Рынок был настоящей школой, тут он видел, как работают другие, что нравится покупателям, а что берут неохотно, кто истинный мастер, а кто не очень умелый, тут
рождались и ревность, и гордость, и хитрость, и открытая радость. И тут мастерство мерилось ценой.

Современные создатели оторваны не только от изделия, но и от его цены, от рынка. Гонят штамповку - та поступает в магазины. Авторские изделия предназначены для музеев и художественных фондов.

Наконец, большая часть продукции идет за рубеж - как экзотические сувениры.

Художников ставят в странное положение: три четверти времени они сознательно примитивизируют и классические, и собственные орнаменты, чтобы приспособить их к потоку. И только крохи оставшегося времени работают на выставки, то есть в полную силу. И тем замечательней сознавать, что остаются еще здесь и передают свое искусство другим настоящие художники.

Степан Павлович Веселов - мастер с типичной для народного умельца судьбой. В начале 30-х годов наследственное ремесло перестало кормить его и он пошел работать на фабрику, на конвейер, потом в колхоз, в полеводческую бригаду. Когда приходилось особенно туго, мастерил, как в старину, ложки и чашки, пускался с ними по Волге. А выйдя на пенсию, вернулся к своему ремеслу уже полностью. И как у всякого настоящего мастера, есть у него ученик.

Как он учил его? Да в общем, просто: показывал последовательность построения “пряника” (узор, начинающийся в центре посудины и разветвляющийся на бесконечное множество деталей). А в травном пряничном узоре нельзя разжевать зрителю весь рисунок, он бесконечен, он должен только разбудить воображение, чтобы зритель увидел, как сплетаются травинки в фантастическую птицу, а из ее крыльев вырастают ягоды, цветы, листья...

Николаю Иванову, ученику Степана Павловича, уже за сорок, работает на фабрике резчиком, режет вручную двадцать уток в месяц, две нормы: десять за себя, десять за жену
(она с ребенком сидит), зарабатывает этим около трехсот рублей в месяц.

Николай - член Союза художников. Его работы покупают музеи, побывали они и на зарубежных выставках. Но занимается он ими один месяц в году - летом, во время отпуска, в крошечной баньке возле дома. Во время отпуска - потому, что от топора и зубила рука грубеет, сбивается и нужны недели, чтоб она вновь обрела чувствительность и твердость руки живописца.

И как же он любит это свое дело, как говорит о нем...

“Многие искусствоведы утверждают, что хохломская роспись была своеобразным подражанием золотой и серебряной посуде древней Руси. Но это не так. Тут вызов был, а не подражание. Разве дерево прикидывалось золотом? Положите рядом серебряную или золотую ложку и деревянную, хохломскую - ничего схожего! Узорочье золотой и серебряной ложки подчеркивало тяжесть металла. А хохлома только делала вид, что прикидывается золотом, она же дурака валяет, она легкость дерева подчеркивает, звон его.

Пусть теперь вместо дерева расписывают глину. Но только пусть роспись выявит особенность ее фактуры, пусть подчеркнет, что это совсем иной материал, пусть не выдает глину за золото или дерево. Тогда хохлома хохломой останется.

Если мы считаем, что хохлома - народное искусство, то почему наши фабрики относятся к министерству местной промышленности и идут по разряду щепно-бондарных изделий?

Конечно, с точки зрения местной промышленности все в порядке: план выполняется, топливо экономится, время производства сокращается. А то, что план порождает потогонную систему, что технология нарушается, художественный уровень падает - кого это волнует?

Ясно же, что мы должны быть в ведении министерства культуры. Художнику можно задавать план, но реальный - такой, чтобы у него оставалось время на свободное творчество. И даже плановые изделия он должен делать сам от начала до конца, а для этого нужны творческие мастерские. Художнику нужна возможность напрямую иметь дело с фондами музеев и получать деньги не через два года после выставки, как это происходит сейчас, а сразу. Он должен иметь возможность торговать со своим покупателем напрямую, он должен знать спрос, он должен реально представлять свой художественный уровень.

Надо ли закрывать фабрику? Да нет же. Пусть делает те же ложки и поварешки. Только не надо называть это дело народным промыслом. Пусть это будут просто нарядные деревянные ложки и расписные детские наборы. Пусть будет не фабрика “Хохломской художник” , а фабрика по изготовлению деревянных ложек. А то ведь как: сейчас везде стали хохлому делать, вот и в Башкирии, и в Липецке выпускают расписные деревяшки и называют их хохломой...”

В Москве недавно организовался торгово-закупочный кооператив “Коробейники” . Поехали его представители по деревням, заглянули к Николаю Иванову, ахнули, увидев его работы. Для начала взяли два панно. Вывесили одно в своей палатке у гостиницы “Космос” . Подошел иностранец, купил.

Через десять минут прибегает с пачкой денег: “Давайте все, что есть! Это - настоящее!”

Да, не все еще потеряно, хотя час бить тревогу настал давно. Ведь хохломская традиция может погибнуть. Не потому, что пришло для этого время. Не потому, что она изжила себя. Наследие нам досталось прекрасное. Просто плохо им стали распоряжаться.